i>Андрей Зеленов, режиссер, профессор МГУКИ, 1937 года рождения
Как говорить сейчас про 60-е? Вот два старика разговаривают, один другого спрашивает:
— Когда было лучше: сейчас или раньше?
— Раньше, конечно
— Почему?
— Жёны были моложе.
Вот и ответ. Это же юность, это всегда хорошо и прекрасно, даже если она была тяжелая.
Студия и съемки — мы жили этим. Другое нас мало интересовало. Главным была какая-либо возможность участвовать, проявить себя. Кружки, студии — что угодно. Мы проникали на премьеры, как проникали — не знаю. Галерка, ступеньки, газетку подстелил — нормально. Вместе с тем была зажатость, слово сказал — каталажка, тюрьма. Только на кухне и чтобы дети не слышали. Тогда мы, правда, не делали такие масштабные вещи, чтобы нас коснулась цензура. Мы только входили в профессию.
В середине шестидесятых появилась программа «Будильник». Ее придумал не я один, нас было трое, но в течение десяти лет я был ее бессменным режиссером. Первый выход в эфир Пугачевой случился в нашей программе, тогда она, конечно, была никому неизвестной девчонкой. А произошло это так. Нас с приятелем выгнали с пары, потому что мы рубились в балду на последней парте. Идем мы по пустынному коридору, ткнулись в один класс — пустой. Там стояло пианино, и Борька, мой приятель, говорит: «Слушай, у меня песня есть хорошая». Песня оказалась прекрасная, пел он, правда, неважно. А у меня как раз передача 9 мая. Дай, говорю, мне эту песню, я знаю девчонку хорошую. Съемки. В аппаратной обычно шумно, разговаривают, кто что купил, когда Алла запела, там повисла тишина. Когда происходило что-нибудь действительно настоящее, так бывало всегда. После выхода в эфир нас засыпали звонками и письмами: кто это? «Будильник» был потоковой программой, делался за пять дней. В этом конвейере я просто забыл про эту девочку.
- Фото: Дмитрий Бальтерманц
- Москва
Я очень любил свою Почтовую улицу. Этот Бауманский район сейчас такой же, почти не тронутый. Приходишь туда — и как много лет назад. Там стоит мой старый дом, и горят окна когда-то моей квартиры на первом этаже. Однажды, это было много лет назад, я приехал туда, зашел в подъезд и постоял перед своей дверью. Нельзя, говорят, в одну реку дважды войти. Можно. Но неизвестно, хорошо это или плохо. Вот уже 37 лет, как я живу на ВДНХ, а во сне я всегда бываю только там. Москва тогда была чистой, спокойной. Проводив до дома будущую жену и проболтав до двух часов ночи у двери, я шел пешком через весь город до дома. Денег на такси, конечно, не было. Идешь, Москва пустынная, спокойная, никто тебя не трогает. Помню только, был случай, подходят ко мне два парня: привет — привет. Слушай, говорят, выручи, купи у нас пластинку. Там западная музыка какая-то была. Денег нет, говорю. Ну хотя бы полтинник дай. Наскреб полтинник, купил. Пришел домой, поставил — хор Пятницкого. Вот это было, но криминала — нет.
Досуг представлял собой встречу у кого-нибудь на квартире. Пили пиво, закуска так, средненькая была: икра кабачковая, вареная картошка. И под гитару! Ну или куда-нибудь на просмотр. Мы жили только этой жизнью. Ко мне домой приезжал Галич и пел запрещенные по тем временам песни. Шестидесятники давали нам уверенность в завтрашнем дне. Что можно найти себе работу по душе, что все будет хорошо. Мы были уверены, что все будет нормально, оптимизм был потрясающий, хотя жили мы очень небогато. Мы не употребляли слово «коммунизм», коммунизм — это слова. Когда Хрущев говорил, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме — нет, мы не верили, туфта. Меняется строй, концепция, но психология человеческая остается.
Стали появляться западные вещи, образовалось какое-то окно в Европу.
Ночами мы слушали «Голос Америки». Мы стали догадываться, что люди там живут по-другому. Человеческое общение тут и там было разное. Мы стали задумываться, что что-то в нашем доме не так. И это ощущение нас потом не покидало.
Тогда появились стиляги. Мы тоже старались подражать, но сказать , что мы были стилягами?.. Что такое стиляги — есть дух, есть внешнее выражение. Вот внешнее — да. У меня был малиново-белый вязаный галстук. Когда я работал на «Мосфильме», Раиса Куркина увидела его и говорит: «Слушай, Андрюш, не носи ты этот галстук, это же плохой тон!» Говорю: хорошо.
Во время Карибского кризиса было реальное ощущение того, что война может начаться. Мы не задавали вопрос, кто прав, кто виноват. Мы симпатизировали Кубе. Процесс Даниэля и Синявского происходил где-то в параллельном мире, нам было абсолютно все равно, нас это никак не касалось. Первые антисоветские митинги — все прошло мимо. Пражская весна, расстрел в Новочеркасске — мы знали все это, трудно сейчас вспомнить, сопереживали ли мы. Мы руководствовались тем, что для того, чтобы иметь свою точку зрения, нужно располагать достаточным количеством информации. А информация была дозированная. И я никогда не воевал с этой системой.
При Брежневе появились «психушки». Никто из моего окружения с этим напрямую не сталкивался, но тогда я вспомнил, что в школе многие одноклассники жили с дедушкой или бабушкой, родителей не было. В детстве как-то не задумывались почему. Я 37-го года рождения — спецвыпуск.
Знаковым в то десятилетие казался космос и Высоцкий. С последним, правда, была двойная мораль: я слушаю его, все замечательно, мне нравится, а говорю: «Нет, Высоцкий — это гад!» Но Высоцкий правда разный: ранний и поздний Высоцкий — разные вещи. Сейчас остался только поздний, осталось настоящее, а все, что было наносное, ушло. Всегда уходит.
